I. Я ВЕРЮ В БОГА...Который любит меня, как отец (См. Ев. от Луки, 15:11-32) 1. Белый платок Возле дороги, рядом с автобусной остановкой, сидел человек и пристально глядел на камни мостовой. Его небритое лицо, поникшие плечи и разбитые ботинки привлекали внимание толпившихся на

III. Я ВЕРЮ В ИИСУСА, УМЕРШЕГО НА КРЕСТЕ РАДИ СПАСЕНИЯ МИРА И МЕНЯ Иисус умер, чтобы спасти меня от вечной смерти (См. Рим. 5:6-9) 9. Безопасное место Лето было в самом разгаре, и на ферме наступило временное затишье: хлеб уже собрали и уложили в скирды, а пора сбора фруктов ещё не

Мы, авторы этой статьи, более 40 лет посвятили науке, связанной со строением материи и термодинамикой, и полагаем, что это дает нам основание сделать замечания, касающиеся основных положений, рассмотренных в книге В. Вейника «Почему я верю в Бога (исследование проявлений духовного мира)».

Во вступлении написаны золотые слова: «Научное исследование и богословское осмысление явлений, находящихся на границе материального и духовного, возможно только при условии глубокого смирения, благоговения пред Творцом и Промыслителем, постоянной молитвы и покаяния». С этих позиций мы и попытаемся оценить сборник статей В. Вейника. Наши замечания мы разделим на две группы: а) относящиеся к науке и б) относящиеся к трактовке явлений духовного мира с «научных» позиций В. Вейника.

Профессор Вейник утверждает, что с двух открытий, совершенных в науке в наше время, начинается истинная наука. Первое - открытие Ивана Панина, который математическим путем доказал, что Библия (Ветхий и Новый Завет) написана одним разумом, а именно - Богом Второе открытие изложено в книге В Вейника «Термодинамика реальных процессов» Его сущность заключается в обнаружении хронально-метрических явлений, которые объясняют все: и существование духовного и материального мира, и связь между ними.

Что касается открытия Ивана Панина, то оно не вмешивается в дела Божии и не пытается их объяснять со своих позиций. Оно подтверждает (в который раз!), что Бог существует.

Рассмотрим теперь теорию В. Вейника. Он понимает под пространством некое метрическое (!) вещество, главным свойством которого есть протяженность и порядок положения. «Отсутствие в составе тела метрического вещества лишает его свойств протяженности, оно становится внеметрическим, всепроникающим, как бы «размазанным» по объему пространства, вездесущим и неощутимым» (хотя, если это - вещество, то оно должно быть дано и в ощущении). Второе понятие общей теории В. Вейника возникло на основании библейского текста, в котором говорится, что у Господа один день как тысяча лет и тысяча лет - как один день. Это положение много раз обсуждалось и в богословской, и в научной литературе и нашло свое позитивное разъяснение. Однако, по мнению Вейника, понимание этого положения возможно только «в том единственном случае, если за время ответственно некое особое хрональное вещество, придающее телам, в состав которых оно входит, свойства длительности и порядка последовательности, причем именно длительность может быть сколь угодно растянута и сжата. Отсутствие хронального вещества делает тело внехрональным, вневременным и вечным» На основе таких «открытий» автор теории делает выводы о нарушении закона сохранения количества движения и несостоятельности второго начала термодинамики и понятия энтропии.

И до В. Вейника существовало много попыток опровергать фундаментальные законы природы, установленные Богом, и отрицать их значимость, но все эти попытки оказались безрезультатными. Что касается теории тепловой смерти Вселенной, несостоятельность которой, как считает В. Вейник, впервые им установлена как следствие «неправильности» второго начала термодинамики, то на самом деле именно на основе правильного понимания второго начала от этой теории отказались уже более полувека назад. Современное развитие термодинамики только подтверждает справедливость ее фундаментальных положений и возможность описывать с их помощью все процессы, происходящие в природе, в том числе процессы эволюции в мертвой и живой природе.

Автор с большим пренебрежением пишет о крупных теоретиках, работы которых создали основу современной человеческой цивилизации, - об ученых XIX и XX веков Максвелле, Эйнштейне, Дираке, Боре и др. По его мнению, такие ученые, опередившие свое время и указавшие новые пути в науке, как Гейзенберг, Дирак, Планк, Шредингер, получили Нобелевские премии за «угаданные» уравнения. Что касается современной науки, то тут достаточно привести высказывание самого В. Вейника: «Абсолютно убежден, 99, 9 % науки исходит от сатаны и используется только для того, чтобы как можно эффективнее убить человека, то есть состоит на службе у нечистой силы. Верного представления о времени и пространстве не было в течение тысячелетий», то есть до открытия В. Вейника.

Уровень понимания проф. В. Вейником современных проблем физики виден из его примера, «уничтожающего» теорию относительности. Примером научной безграмотности проф. В. Вейника может служить утверждение о том, что хрональное излучение может перевести гамма-лучи в видимую область спектра. Это утверждение свидетельствует о полном непонимании В. Вейником волновой природы света. Уместно еще вспомнить утверждение В. Вейника о том, что в домашних условиях (где он проводил свои опыты) возможно с помощью крутильных весов измерять массу с точностью до миллиардной доли грамма, о возможности создания вечного двигателя с КПД 100 % и пр. (Напомним, что заявки на изобретение вечного двигателя не принимаются патентными ведомствами всех стран уже около века).

Примерами такой безграмотности полна вся книга, и все их привести невозможно, да и не нужно. При этом везде проводится мысль о том, что в основе всех процессов на земле лежат хронально-метрические явления, суть которых автор понял, изучая Библию, что, в конце концов, и определило, почему он стал верить в Бога!

Остановимся более подробно на физической сути хронального излучения. В. Вейник все время говорит о своих опытах, в которых им было исследовано хрональное излучение, ни разу не объясняя, с помощью каких средств это излучение было им обнаружено и изучено. Он доказывает, что хрональное излучение исходит даже от портретов живых и мертвых людей, но природу этого излучения он не рассматривает. Неясно, одинаковое ли оно для всех людей или разное, и если так, то в чем различия. О метрическом веществе говорится меньше и еще более туманно.

Главное, что утверждает проф. В. Вейник - это то, что только открытие им хронально-метрических явлений доказало существование тонкого духовного мира (мира духов добра и зла). Мы же думаем, что существование этого мира уже было многократно доказано в святоотеческой литературе. С точки зрения своей ОТП (общей теории природы), т. е. хронально-метрических явлений, автор объясняет такие факты, приведенные в Библии, как проглатывание китом пророка Ионы, остановку солнца Иисусом Навином и др. Эти явления уже давно объяснены на научном языке и новых сомнительных доказательств не требуют. Между тем, В. Вейник пытается объяснить все «непонятное» в Библии только на основе своей теории.

Мы, однако, не будем останавливаться на вопросах, связанных с трактовкой явлений духовного мира в книге В. Вейника, поскольку здесь он либо не вносит ничего нового по сравнению с тем, о чем уже писали в соответствующей литературе, либо делает совершенно необоснованные заключения. Например, он пишет: «Бог никогда не прибегает к непосредственному воздействию на каждую отдельную личность, если может воспользоваться заложенными Им в человека автоматически срабатывающими естественными механизмами регулирования. Крайне интересен хрональный механизм автоматического заболевания тела под действием совершенных человеком грехов, здесь стыкуются уже телесные и духовные законы». Комментарии излишни. Далее приводится перечень причин, вызывающих отдельные болезни. Например, «недорасход умственной энергии приводит к радикулиту, нереализованное властолюбие - к астме, национализм - к белокровию, удар по самолюбию - к насморку и гриппу» и т д. Как все это согласовать с положением о том, что Господом попускаются болезни по грехам нашим и для вразумления людей?! На основании таких перлов «богословия», рассыпанных по всем страницам исследуемой книги, можно думать, что профессор В. Вейник смирением не отличался, его обуяла гордыня - смертный грех. Это и могло привести его к ослеплению, а ослепление - к отрицанию всей науки. Его «труды» по термодинамике еще много лет тому назад были отрицательно встречены учеными, работающими в этой области, и сурово раскритикованы.

Рассматриваемая книга показывает невежество ее автора и в вопросах современного естествознания. Нельзя выводить веру в Бога из термодинамики вообще, а тем более из ложной. Выдвигаемые им концепции противоречат всему многовековому опыту мировой науки и не могут служить основой нового научного мировоззрения, хотя сам автор убежден в противном. Что же касается «декодирования» библейских текстов с точки зрения хронально-метрических явлений, то оно является просто кощунственным. Автор книги, преисполненный гордыни, выводит из Библии антинаучные и лживые взгляды. Между тем, современная наука не расходится с Богом, что легко видеть хоть бы на примере книги О. В. Тупицина «Верую и исповедую» (Лествица, 1998).

Книга В. Вейника есть плод самомнения и невежества в вопросах физики, теории относительности, теории строения материи, физиологии и пр. Она может только оттолкнуть от Церкви, особенно людей образованных. Такие книги, как книга В. Вейника, выводят из Священного Писания нечто, находящееся в полном противоречии с мировой наукой. Еще более печально, что отрывки из этой книги постоянно перепечатывают православные издания, например, «Спасите наши души», SOS, и, возможно, другие. В выступлении на юбилейном Архиерейском Соборе РПЦ патриарх Алексий II обратил внимание на «порочную практику издания «популярной» религиозной литературы с грифом «Издано по благословению Патриарха». Проблема не только в том, что такого благословения может быть и не было, но и в том, что такая литература часто способствует возникновению суеверий, страхов, искаженных представлений о духовном и материальном мире».

No related posts.

Клайв Люис

Б. Паскаль. «Мысли».

Если бы несколько лет назад, когда я еще был атеистом, меня спросили, почему я не верю в Бога, я ответил бы примерно так: «Посмотрите на мир, в котором мы живем. Почти весь он состоит из пустого, темного, немыслимо холодного пространства. В нем так мало небесных тел и сами они так малы по сравнению с ним, что, даже будь они все населены счастливейшими существами, нелегко поверить, что сотворившая их сила имела в виду именно их счастье и жизнь. На самом же деле ученые считают, что планеты есть у очень немногих звезд (быть может, только у нашего Солнца), а в Солнечной системе населена, по-видимому, одна Земля. И более того, миллионы лет жизни на ней не было. Да и что это за жизнь? Все формы ее существуют, уничтожая друг друга. В самом низу это приводит к смерти, но выше, когда включены чувства, это порождает особое явление — боль. Живые существа причиняют боль, рождаясь на свет, и живут чужой болью, и в боли умирают. На самом же верху, у человека, есть еще одно явление — разум; он может предвидеть боль, предвидеть смерть, а кроме того, способен измыслить гораздо больше боли для других. Способностью этой мы воспользовались на славу. Человеческая история полна преступлений, войн, страданий и страха, а счастья в ней ровно столько, что, пока оно есть, мы мучительно боимся его потерять, когда же оно ушло — страдаем еще больше. Время от времени жизнь становится вроде бы получше, создаются цивилизации. Но все они гибнут, да и в них принесенные ими облегчения вполне уравновешиваются новыми видами страданий. Вряд ли кто-нибудь будет спорить, что в нашей цивилизации равновесие это достигается, и многие согласятся, что сама она исчезнет, как все прежние. А если не исчезнет, что с того? Мы все равно обречены, весь свет обречен, ибо, как говорит нам наука, Вселенная станет когда-нибудь единообразной, бесформенной и холодной. Все сюжеты кончатся ничем, и жизнь окажется на поверку лишь мимолетной, бессмысленной усмешкой на идиотском лице природы. Я не верю, что все это сотворил добрый и всемогущий дух. Или духа такого нет вообще, или он безразличен к добру и злу, или он просто зол».

Одно не приходило мне в голову: я не замечал, что сама сила и простота этих доводов ставит новую проблему. Если мир так плох, почему люди решили, что его создал мудрый Творец? Быть может, люди глупы — но не настолько же! Трудно представить себе, что, глядя на страшный цветок, мы сочтем благим его корень, или, видя нелепый и ненужный предмет, решим, что создатель его умен и умел. Мир, известный нам по свидетельству чувств, не мог бы стать основанием веры; что-то другое должно было породить и питать ее.

Вы скажете, что предки наши были темны и считали природу лучшей, чем считаем ее мы, знакомые с успехами науки. И ошибетесь. Людям давно известно, как чудовищно велика и пуста Вселенная. Вы читали, наверное, что в средние века Земля казалась людям плоской, а звезды — близкими; но это неправда. Птолемей давно сказал, что Земля — математическая точка по сравнению с расстоянием до звезд, а расстояние это в одной очень старинной книге определяется в сто семнадцать миллионов миль. Да и дальше, с самого начала, другие, более явные вещи давали людям ощущение враждебной бесконечности. Для доисторического человека соседний лес был достаточно велик и так же чужд и зол, как чужды и злы для нас космические лучи или остывающие звезды. Боль, страдание и непрочность человеческой жизни всегда были известны людям. Наша вера возникла среди народа, зажатого между великими воинственными империями, подвергавшегося нашествиям, уводимого в плен, познавшего трагедию побежденных, как Армения или Польша. Нелепо считать, что страдание открыла наука. Отложите эту книгу и подумайте пять минут о том, что все великие религии возникли и много веков развивались в мире, где не было наркоза.

Словом, в любое время трудно было выводить мудрость и благость Творца из наблюдений над миром. Религия рождалась иначе. Сейчас я буду описывать происхождение веры, а не защищать ее самое,— мне кажется, без этого нельзя поставить правильно вопрос о страдании.

Во всех развитых религиях мы обнаруживаем три элемента (в христианстве, как вы увидите, есть еще и четвертый). Первый из них — то самое, что профессор Отто называет «ощущением священного». Тем, кто не встречал этого термина, я его попытаюсь объяснить. Если вам скажут: «В соседней комнате — тигр», вы испугаетесь. Но если вам скажут, что в соседней комнате привидение, и вы поверите, вы испугаетесь иначе. Дело тут не в опасности — никто толком не знает, чем опасно привидение, а в самом факте. Такой страх перед неведомым можно назвать ужасом или жутью. Здесь мы касаемся каких-то границ «священного». Теперь представьте себе, что вам скажут просто: «В соседней комнате — могучий дух». Страх, чувство опасности будут еще меньше, смущение — еще больше. Вы ощутите несоответствие между собой и этим духом и даже преклонение перед ним, то есть чувство, которое можно выразить словами Шекспира: «Мой дух подавлен им». Вот это и есть благоговейный страх перед тем, что мы назвали «священным».

Нет сомнений, что человек с очень давних времен ощущал мир как вместилище всяческих духов. Вероятно, профессор Отто не совсем прав и духи эти не сразу стали вызывать «священный страх». Доказать это нельзя, ибо язык не различает толком страх перед священным и страх перед опасностью — мы и сейчас говорим, что «боимся привидений» и «боимся повышения цен». Вполне возможно, что когда-то люди просто боялись духов, как тигров. Несомненно другое: теперь, в наши дни, «ощущение священного» существует и мы можем проследить его далеко в глубь веков.

Если мы не слишком горды, чтобы искать примеры в детской книжке, прочитаем отрывок из «Ветра в ивах», где Крыс и Крот подходят все ближе к Духу Острова. «Крыс,— чуть слышно прошептал Крот,— а ты не боишься?» — «Боюсь? — переспросил Крыс, и глазки его засияли несказанной любовью.— Ну что ты! А все-таки… ой, Крот, я так боюсь!»

Продвинувшись на век дальше, мы найдем примеры у Уорд-сворта в замечательном отрывке из первой книги «Прелюдии», где он описывает свои ощущения от прогулки на лодке пастуха, еще дальше — у Мэлори, где сэр Галахад «задрожал, ибо смертная его плоть коснулась невидимого». В начале нашей эры мы прочитаем в Откровении, что Иоанн Богослов пал к ногам Христа «как мертвый». В языческой поэзии мы найдем у Овидия строку о месте, где «numen inest»; а Вергилий описывает дворец Ла-тина, который «рощей… был окружен и священным (religione) считался издревле». В греческом фрагменте, приписываемом Эсхилу, увидим слово о том, как море, земля и горы трепещут «под страшным оком своего господина». Продвинемся еще, и пророк Иезекииль скажет нам о небесных колесах, что «страшны были они» (Иез. 1, 18), а Иаков, вставши ото сна, воскликнет: «Страшно сие место!» (Бт. 28, 17).

Мы не знаем, как далеко можно было бы еще продвигаться. Самые древние люди почти наверняка верили в вещи, которые вызвали бы такое чувство у нас,— и только в этом смысле мы и вправе сказать, что «ощущение священного» старо, как человечество. Но дело не в датах. Дело в том, что когда-то, на какой-то ступени ощущение это возникло, и укоренилось, и не ушло, несмотря на весь прогресс науки и цивилизации.

Ощущение, о котором мы говорим, не порождено воздействием видимого мира. Вы можете сказать, что для древнего человека, окруженного бесчисленными опасностями, вполне естественно было измыслить неведомое и «священное». В определенном смысле вы правы — и вот в каком: вы сами человек, как и он, и вам легко представить, что опасность и затерянность вызовут в вас такое чувство. Нет ни малейших оснований полагать, что у другого вида сознания мысль о ранах, боли или смерти приведет к такому ощущению. Переходя от телесного страха к «страху и трепету», человек прыгает в бездну; он узнает то, что не может быть дано в физическом опыте и в логических выводах из него. Научные объяснения сами нуждаются в объяснении — скажем, антропологи выводят вышеназванное чувство из «страха перед мертвыми», не открывая нам, почему столь безобидные существа, как мертвые, вызывают страх. Мы же подчеркиваем, что ужас и жуть находятся совсем в других измерениях, чем страх перед опасностью. Никакое перечисление физических качеств не дает представления о красоте тому, кому она неведома; так и тут: никакое перечисление опасностей не дает и малого представления о том особом чувстве, которое я пытаюсь описать. По-видимому, из него логически вытекают лишь две точки зрения: или это болезнь нашей души, ничему объективному не соответствующая, но почему-то не исчезающая даже из таких полноценных душ, как души мыслителя, поэта или святого; или же это — ощущение действительных, но внеприродных явлений, которое мы вправе назвать откровением.

Однако «священное» — не то же самое, что «доброе», и одержимый ужасом человек, предоставленный самому себе, может по думать, что оно «по ту сторону добра и зла». Тут мы переходим ко второму элементу веры. Все люди, о которых есть хотя бы малейшее свидетельство, признавали какую-то систему нравственных понятий — о чем-то могли сказать «я должен», о чем-то «нельзя». Этот элемент тоже не может быть прямо выведен из простых, видимых фактов. Одно дело «я хочу», или «меня заставляют», или «мне выгодно», или «я не смею», и совершенно другое — «я должен».

Как и в первом случае, ученые объясняют этот элемент тем, что само нуждается в объяснении, скажем (как знаменитый отец психоанализа), неким доисторическим отцеубийством. Отцеубийство породило чувство вины лишь потому, что люди сочли его злом. Нравственность — тоже прыжок через пропасть от всего того, что может быть дано в опыте. Однако в отличие от «страха и трепета» она обладает еще одной важной чертой: нравственные системы различны (хотя и не настолько, как думают), но все они до единой предписывают правила поведения, которых сторонники их не выполняют. Не чужой кодекс, а свой собственный осуждает человека, и потому все люди живут в ощущении вины. Второй элемент религии — не просто осознание нравственного закона, но осознание закона, который мы приняли и не выполняем. Этого нельзя ни логически, ни как-либо иначе вывести из фактов опыта. Или это необъяснимая иллюзия, или — все то же откровение.

Нравственное чувство и «ощущение священного» так далеки друг от друга, что они способны очень долго существовать, не соприкасаясь. В язычестве сплошь и рядом почитание богов и споры философов никак между собой не связаны. Третий элемент религиозного развития возникает тогда, когда человек их отождествляет,— тогда, когда божество, внушающее трепет, воспринимается и как страж нравственности. Быть может, и это кажется нам естественным. Действительно, людям это свойственно; но «само собой» это никак не разумеется. Мир, населенный божествами, ведет себя совсем не так, как велит нам нравственный кодекс,— он несправедлив, безразличен и жесток. Не объяснит ничего и предположение, что нам просто хочется так думать,— кто захочет, чтобы нравственный закон, и сам по себе нелегкий, был облечен загадочной властью «священного»? Без сомнения, этот прыжок — самый удивительный, и не случайно сделали его не все; вненравственная религия и внерелигиозная нравственность существовали всегда, существуют и теперь. Наверное, лишь один народ совершил его полностью; но великие личности всех стран и времен тоже совершали его на свой страх и риск, и лишь они спасались от непотребства и дикости вненравственной веры или от холодного самодовольства чистой морали. Логика не побуждает нас к этому прыжку, но что-то иное влечет к нему, и даже в пантеизме или язычестве нет-нет да проступит нравственный закон; даже сквозь стоицизм проглянет какое-то почтение к Богу. Быть может, и это — безумие, соприродное человеку и почему-то приносящее прекрасные плоды. Но если это — Откровение, то поистине в Аврааме благословились племена земные, ибо одни евреи смело и полностью отождествили то страшное, что живет на черных вершинах гор и в грозовых тучах, с Господом праведным, Который «любит правду» (Пс. 10,7).

Четвертый элемент появился позже. Среди евреев родился Человек, Который назвал Себя Сыном страшного и праведного Бога. Более того, Он сказал, что Он и этот Бог — одно. Претензия эта так ужасна, так нелепа и чудовищна, что на нее могут быть лишь две точки зрения: или этот человек был безумцем самого гнусного рода, или Он говорил чистую правду. Третьего не дано. Если другие свидетельства о нем не дают вам склониться к первой точке зрения, вы обязаны принять вторую. А если вы приняли ее, все, что утверждают христиане, станет возможным. Уже нетрудно будет поверить, что Человек этот воскрес, а смерть Его каким-то непостижимым образом изменила в лучшую сторону наши отношения со страшным и праведным Богом.

Спрашивая, похож ли видимый мир на творение мудрого и доброго Создателя или скорее на что-то бессмысленное, если не злое, мы отметаем все, что есть важного в религиозной проблематике. Христианство не выводится из философских споров о рождении Вселенной; оно — сокрушительное историческое событие, увенчавшее долгие века духовной подготовки. Это не система, в которую надо как-то втиснуть факт страдания; это — факт, с которым приходится считаться любым нашим системам. В определенном смысле оно не разрешает, а ставит проблему страдания — в страдании не было бы проблемы, если бы, живя в этом кишащем бедами мире, мы не верили в то, что последняя реальность исполнена любви.

Я постарался рассказать о том, почему вера представляется мне обоснованной. Логика к ней не понуждает. На любой ступени развития человек может взбунтоваться, в определенном смысле насилуя свою природу, но не погрешая против разума. Он может закрыть глаза и не видеть «священного», если он готов порвать с половиной великих поэтов и со всеми пророками и с собственным детством. Он может счесть вымыслом нравственный закон и отрезать себя от человечества. Он может не признать единства Божественного и праведного и стать дикарем, обожествляющим пол, или смерть, или силу, или будущее. Что же до исторического Воплощения, оно требует особенно сильной веры. Оно до странности похоже на многие мифы — и не похоже на них. Оно не поддается разуму, его нельзя выдумать, и нет в нем подозрительной, априорной ясности пантеизма или ньютоновой физики. Оно произвольно и непредсказуемо, как тот мир, к которому приучает нас понемногу современная физика, мир, где энергия — в каких-то крохотных сгустках, где скорость не безгранична, где необратимая энтропия придает направление времени, а Вселенная движется, как драма, от истинного начала к истинному концу. Если весть из самого сердца реальности способна достичь нас, ей вроде бы пристала та неожиданность, та упрямая сложность, которую мы видим в христианстве. Да, в христианстве есть именно этот резкий привкус, именно этот призвук истины, не созданной нами и даже не созданной для нас, но поражающей нас, как удар.